нытьёДа, сейчас я могу назвать счастливым своё детство. Потому, вероятно, что не помню подробностей. А тогда по малолетству я не понимал, как можно жить по–другому. На самом деле, в моей истории нет ничего необычного. Мы жили в двухкомнатной квартире: я, мама, отец, бабушка по отцовской линии и сестра – дочь отца от другой женщины, девочка старше меня на пару лет. В то время, помнится, у родителей был нехилый материальный кризис, и я отчетливо помню, что дома мы ели тушеную капусту, а по праздникам гречневую кашу. И, не зная другой жизни, я был этим доволен. Правда, игрушки были почти все доставшиеся в наследство от двоюродного брата или вовсе старые материнские. И это меня, пятилетнего, весьма удручало. Так что понравившиеся игрушки я «находил», а точнее попросту воровал у других детей. Интересно, что меня никогда не трогала совесть. Впрочем, пострадавшие дети тоже были ничуть не удручены потерей. Небедные дети были. Однако таким образом у меня появились всего две – три вещи. Но я очень гордился ими. Тогда у меня, чуть ли не единственный раз в жизни, были друзья, с которыми мы играли в охотников на демонов.
А потом отец начал пить. Порой, из детского сада меня забирали только в десять вечера, потому что папа в очередной раз оказался «занят». Но это было не страшно. Страшно было, когда отец начинал буянить. У матери не всегда получалось его утихомирить, а бабушка неизменно вставала на его сторону. А мы с сестрой прятались под столом и дрожали от страха в обнимку. Отец мой был человек немаленький и вполне мог вынести дверь случайно взмахом руки. А уж ребенка, не достающего ему до пояса, он бы и вовсе не заметил, пока не задел бы. Трезвый он, впрочем, был не так уж плох. Однако его ремня мы действительно боялись. Мне по малолетству и тихости характера попадало редко, а вот сестре доставалось порой серьезно. Зато отец катал нас на своих плечах и играл вечерами на гитаре. У меня вот до сих пор стоит гитара, на которой я надеюсь научиться играть. А в мои лет шесть у матери вышла серьезная ссора с бабушкой, которая её очень старательно не любила. С дракой. Вызывали милицию. Я помню ночь, проведенную в отделении. Отца не было. Отец был пьян. После этого нас с матерью вскорости выставили из квартиры, а моя старшая сестра предпочла остаться. Логично, на самом деле. Мы переехали к моим бабушке и дедушке по материнской линии. Отец, помню, приходил всего один раз – всучил мне мелкую плюшевую игрушку и отодвинул. Желтый мягкий Альф до сих пор висит на ковре. А через полгода меня стали наряжать в нарядный костюмчик, и я спросил, по какому поводу праздник. Оказалось, девять дней назад мой отец вскрыл себе вены. Сказали, на ноге. У него было варикозное расширение вен. Но я плохо представляю, как это должно выглядеть. В отличие от собственной сестры, которой довелось найти его, мертвого, на кровати. Она потом рассказала мне.
На новом месте у меня внезапно не оказалось друзей – во дворе была уже сформировавшаяся компания, которая мгновенно прониклась презрением к забитому новичку. Пережив несколько серьезных и не очень драк и пару унижений, я перестал рваться к общению, и удовлетворился собственным обществом. Благо, одиночество не представляло для меня особых проблем. Потом – школа, репутация ботаника, попытки наладить дружбу. Я довольно быстро понял, что, когда у тебя друг один, а у него целая толпа, не стоит ждать внимания. У тебя спишут задание, пожалуются на жизнь и пойдут развлекаться с другими. Так что я понемногу перестал таскаться безмолвной тенью за «друзьями» и ушел в книги. Я вообще научился читать довольно рано, и до сих пор не смыслю жизни без книг. Правда, благодаря этому я приобрел прогрессирующую близорукость (сейчас минус 4,5) и сколиоз. Не страшно, но обидно. Ради острых ощущений и недоступных тогда лакомств я снова начал воровать. На этот раз в магазинах. Зная, что у родителей нет денег на дорогие безделушки и сладости, я добывал их сам. И опять-таки не видел в этом ничего страшного – магазин не понесет большого убытка от пары игрушек и пряников. Когда я был классе во втором, моя мать познакомилась с одним человеком, а года три назад вышла за него замуж. Он хороший человек, но, когда пьян (а это стабильно раза два в месяц), он начинает пытать меня на тему, кого я больше люблю и считаю ли я его собственным настоящим отцом. При этом случаются перепады настроения от ярости до слезливой плаксивости. И я действительно боюсь его, пьяного, разозлить. Потому что разница в весовых категориях не позволит мне хоть как-то ему противостоять. Но и соглашаться со всем приходится, переступая через собственную гордость. Когда отчим однажды решил уйти, я помню, что успокаивал плачущую маму, а сам думал, что с деньгами теперь будет трудно. Я не умею страдать по людям. Никогда не умел. Впрочем, отчим тогда вернулся. Красиво, с извинениями и букетом белых роз для матери.
Сейчас мне семнадцать. В классе у меня до сих пор репутация ботаника, а единственный человек, с которым я общаюсь, сидит со мной за одной партой. И разговаривает со мной только потому, что больше в школе никто не собирается её слушать. Она ужасно болтлива. Но я уже привык к звуку её голоса. Тем более, что иначе мне не у кого будет даже спросить расписание. Учителя считают меня странным и говорят, что раньше я был лучше. Ну разумеется, ведь раньше я пытался заслужить внимание. Теперь не пытаюсь. Зачем? Мне не нравится школа. И отнюдь не потому, что там надо учиться. Там люди. Там много людей, которым на меня плевать. И у меня никак не выходит не замечать их присутствия. Пару лет назад у меня были суицидальные намерения, но я, кажется, это перерос. Забавно, но меня в классе никогда не травили. Просто презрительно не замечали. К тому же, приученный к дворовому противостоянию, в драках я всегда бил всерьез. С расчетом, что оппоненту будет больно. Так что меня быстро научились избегать. Я не думаю, что человек, предоставленный самому себе, может остаться нормален. Мать пугали мои мрачные настроения. Больше я о них с ней не говорю. Тем более, что я помню свою единственную истерику. Совсем недавно. Я прятался за диваном, безуспешно сдерживая слезы и обиду, а вся семья смотрела телевизор. И никто не подошел. Ничего, пережил, но какого, извините, хрена от меня ждут доверия? Как я могу делиться своими увлечениями с матерью, которая уверена, что все кроме учебы – это ерунда и глупости? Или, может, мне пойти поделиться проблемами с бабушкой, которая тут же расскажет о них всем знакомым? Разумеется, мне грех жаловаться, ибо бывает, разумеется, и хуже. Но каждому собственные проблемы кажутся самыми страшными.
А у двоюродного брата спился отец. Мой дядя то бишь. И я знаю, что у брата на спине шрамы, так как пьяный отец отшвырнул его на стеклянную межкомнатную дверь. Дверь в крошки, спина в лохмотья. И брата жаль. И тетю, которой пришлось тянуть на свою заводскую зарплату всю семью.
А скоро мне идти на выпускной. На тот самый выпускной, который мне не нужен, и на котором никому не нужен я. Предположительно, я должен буду прощаться с учительницей, которая однажды заставила меня пережить серьезное унижение, и с одноклассниками, которых моя жизнь ничуть не интересует. А мать настаивает. Говорит, будет нечего вспомнить. Если к концу жизни мне действительно будет нечего вспомнить, кроме этого «праздника», это будет очень печальный конец.
А впрочем, я условно доволен жизнью. Зато люди, с которыми я общаюсь через интернет, называют меня интересным собеседником. Я отвечал, что «если бы я был неинтересным, мне бы с собой было скучно». А я бы поговорил с психологом. Но моя мать, уверенная, что «ничего страшного», никогда к нему не обратится. А я боюсь людей, стоящих за моей спиной. И прикосновений боюсь. А она на меня кричит, когда я вздрагиваю под её руками. Я не представляю, как я смогу общаться с девушкой, если я на автомате съеживаюсь, когда меня касаются чужие руки. И я просто неспособен обратиться к незнакомому человеку со своими проблемами. Да и к знакомому тоже не способен. Я слишком привык слушать и слишком отвык говорить. Я не знаю, зачем был написан этот текст. Наверное, затем, что он не написан никому конкретно. И, вероятно, не будет никем прочитан. А значит, я могу поныть в свое удовольствие. И немножко понадеяться, что хоть кому-то не плевать. И перечитывать потом чтобы. Это такой вид мазохизма. Впрочем, пора бы заткнуться.